И ДОЛОГ РУССКИЙ ДОЛГ. Небо и Земля Игоря Дедкова

Только что в столичном издательстве "Прогресс-Плеяда" вышел полный "Дневник. 1954-1994" Игоря Дедкова, ранее по частям публиковавшийся в "Новом мире" и других толстых журналах. Буквально за изданной в Костроме его же книгой "Эта земля и это небо. Очерки. Заметки. Интервью. Дневниковые записи о культуре провинции 1957-1994 годов". Обе книги подготовлены к печати Тамарой Дедковой. То, что вы сейчас прочтете, - не рецензия. Скорее личные заметки на полях книг и памяти.

Есть эффект карнавала, когда, густо сконцентрировавшись в какой-то точке Земли, на несколько дней жизнь становится нескончаемым праздником. Но потом все кончается, и ветер гоняет по опустевшим площадям лишь обрывки вчерашней сверкающей мишуры. Однако есть и более редкое чувство сопричастности к человеческому братству, которое я называю для себя феноменом Лицея. Того самого, Пушкинского. Формально Александровский лицей жил, как известно, еще столетие, от первого выпуска в 1817-м до последнего в 1917 году. Но воспетое Пушкиным лицейское братство длилось ровно столько, сколько отпущено было жизни первым лицеистам. И оборвалось со смертью Горчакова. Дальше было что угодно: тома воспоминаний, легенды, бессмертные стихи. Но живой человеческий круг кончился, погасил свои свечи.
Мне повезло. У меня в жизни были, есть два "лицейских круга". Второй, более поздний, уже в аспирантские годы, - студенческая целина. Первый - наш курс. Самые близкие друзья, самые родные мне люди - из этого Лицея. Нас называли курсом Игоря Дедкова.
Исход зимы пятьдесят шестого. ХХ съезд партии. Доклад Хрущева о культе личности Сталина. А через несколько дней факультет журналистики МГУ, на котором мы учились, буквально взорвался. Началось все с комсомольского собрания нашего четвертого курса, с доклада Игоря Дедкова, который он кончил так: "Мы должны внимательно следить за тем, чтобы старые догмы не были заменены новыми, хотя и более прогрессивными". И финальным аккордом: "Великие нам кажутся великими оттого, что мы стоим на коленях. Поднимемся!". Слова Элизе Лустало, адвоката, публициста, редактора газеты Les Rе€volution de Paris, имя которого во времена Французской революции конца XVIII века звучало в одном ряду с Дантоном, Маратом и Робеспьером.
В конце собрания единогласно было принято Открытое письмо студентам и преподавателям факультета, смысл которого сейчас, задним числом, можно было бы обозначить словами известного говорухинского фильма: так дальше жить нельзя. Причем это относилось не только к факультету.
В одном из интервью Игорь упоминал, как по горячим следам факультетское партбюро обвинило организаторов собрания и инициаторов публикации полной его стенограммы "в мелкобуржуазной распущенности, нигилизме, анархизме, авангардизме, бланкизме, троцкизме, в политической невоспитанности, в политической незрелости, даже в растлении малолетних - в том смысле, что, оказывается, на том собрании мы приняли обращение к младшим курсам". Кстати, обращались мы и к "старшим" - пятикурсникам и преподавателям, среди которых, как, впрочем, и среди наших однокурсников, было немало фронтовиков.
Об аргументации обвинители особенно не заботились. Вадим Голованов в своем выступлении сказал: история не должна быть засекречена в спецхранах. И, чтобы, например, осуждать Троцкого, надо иметь возможность прочесть его в оригинале. И тут же пошло гулять по инстанциям: "Собрание четвертого курса потребовало реабилитировать Троцкого".
Комсомольские собрания прокатились по всем курсам. И каждый раз официальные лица с пеной у рта призывали осудить наше Открытое письмо. Но сначала все курсовые, потом и факультетское собрания поддержали мятежный курс, а Игорь Дедков возглавил факультетское бюро ВЛКСМ.
Дипломная работа у него была о полемике в русской журналистике вокруг книги Бельтова (Плеханова) "К вопросу о развитии монистического взгляда на историю". Кое-кому, конечно, очень даже не хотелось ставить "бунтарю" бесспорное "отл.". Это, мол, будет непростительной политической ошибкой. Но твердую позицию занял Петр Алексеевич Николаев (ныне членкор РАН), ставший руководителем дедковского диплома буквально перед его защитой по причине, о которой - позже.
Потом, годы спустя, читая статьи Игоря в "Новом мире" Твардовского, мы открыли для себя другого Дедкова - вдумчивого исследователя глубинных процессов, протекавших в тогдашней литературе, в искусстве, в жизни. Естественность, закономерность этого перехода не всеми была понята из тех, кто сотворил из него кумира своей юности. Помню, за дружеским застольем одна наша сокурсница сказала приехавшему из Костромы Игорю: мы ждали от тебя так много, а ты пишешь о деревенской прозе. Он посмотрел на нее с недоумением. Затем в уголках его губ появилась горькая полуусмешка.
Ничего-то она не поняла. Не было ни для того, "нашего", ни для нового Игоря Дедкова ни деревенской, ни городской, ни военной - или какие там есть еще дефиниции? - прозы. А были миры Василя Быкова и Федора Абрамова, Михаила Ромма и Тенгиза Абуладзе, Микеланджело Антониони и Анджея Вайды. Миры, сквозь которые, как сквозь "магические кристаллы", и мы в России, и все человечество в разных странах прозревало свое отнюдь не лучезарное будущее на грани двух тысячелетий. Как критик, как мыслитель, как провидец, если хотите, Игорь имел дело с этим личностным материалом, запрограммированным на будущее.
Мудростью таких людей самоосознавала себя российская провинция. Но и сама она способствовала утверждению в нем самостоянья человека, как говаривал наш первый классик.
По словам Михаила Гефтера, "провинция и сейчас, и в прошлом - резервуар человеческого сопротивления унификации". Сопротивления веками складывавшемуся в нашей стране мироустройству, напоминающему Вавилонскую башню, где наверху, в заоблачных высотах Москвы, потом Петербурга, потом снова Москвы, все и за всех решали, сменяя друг друга, великие князья, цари, императоры, генсеки, президенты. А в самом низу была первооснова российской жизни, на которую иерархическая, бюрократическая башня давила всей своей махиной, уничтожая многоцветье и многоголосицу.

И так, признанный вождь факультетской "революции", любимый одними и глухо ненавидимый другими, только что блестяще защитивший диплом по Плеханову, а по существу, еще совсем юноша, очень честный и очень откровенный, приезжает по распределению в Кострому ("когда распределяли на работу, я попросил о Вологде или Костроме"). Он приехал в этот город работать. "Позже понял, что приехал жить":
"Что такое Кострома, спросили бы меня тогда, и я бы ничего не ответил.
…Куда еду, зачем, к кому, да и сам ли еду или подгоняет кто?
Долг подгоняет нас, долг!
"И долог русский долг", как писал Владимир Леонович.
И тридцать костромских лет прошло, и еще сколько-то московских, - может, жизнь прошла, - и все подгоняет…".
При нашем прощании с МГУ на вопрос выпускной анкеты: "Что ты больше всего ценишь в человеке?" - Игорь ответил: "Преданность идее. Чтобы было за что расстреливать".
У меня был повод убедиться, что это для него не просто слова, когда во время последней учебной практики в "Комсомольской правде" мы вдвоем чуть ли не месяц провели на знаменитом, гремевшем на всю страну заводе, готовя критический материал, выслушивая драматические исповеди одних, споря с доктринерской демагогией других.
Недавно, производя археологические раскопки в личном архиве, наткнулся на заметку из "Вечерней Москвы" за 27 октября 1954 года: "На факультете журналистики Московского университета состоялся традиционный вечер начинающих поэтов - студентов третьего курса. С чтением новых произведений выступили Е. Коршунов, И. Дедков, К. Смирнов, Ю. Апенченко и др. Студенты Б. Холопов и В. Крутоус сделали обзор творчества выступавших товарищей…".
На наши курсовые поэтические вечера собиралась чуть ли не вся студенческая Москва. Диспуты о стихах все время перерастали в отчаянные "споры за жизнь". Осенью 55-го очередной вечер продолжился выяснением отношений на комсомольском собрании.
На трибуну вышел Владимир Александрович Архипов. Яркие, сверкающие парадоксами лекции выводили его в число любимых преподавателей. А такой чести нелегко было у нас удостоиться после лекций Радцига, Гудзия, Крючкова, Кучборской. Он взял стоявший на трибуне стакан с водой и сказал: "Мне ваши взаимные обвинения напоминают бурю в этом стакане".
Странные кульбиты проделывает с людьми диалектика жизни! Архипов оказался прав. Буквально через несколько месяцев "обвинители" и "обвиняемые" были уже по одну сторону баррикад. Но сам Архипов при этом отказался от своего дипломника Игоря Дедкова перед его защитой "по политическим соображениям".
А вот Ефим Степанович Ухалов пошел в ЦК партии защищать Игоря, заявив там по праву старшего, участника еще Гражданской войны: "С кем же вы останетесь, если такие головы вам не нужны?".

Личным мужеством, способностью на смелые поступки Игорь Дедков обладал уже тогда. Позже пришло и иное мужество: домысливать все до конца, до корней, подниматься до осознания долга перед теми, кто докапывался до корней - порой ценой личной свободы, жизни - еще до нас.
В 1965 году он записал в дневнике: "Сижу я в лесу, читаю рассуждения Гершензона о творческом самосознании и думаю: вот чудеса - наверное, во всей России один чудак перечитывает "Вехи" (они тогда были под цензурным запретом. - К.С.) среди сосен, травы, тишины, и мог ли представить себе это Гершензон или Бердяев, что эстафета все-таки продолжается, духовные связи не рвутся, а все длятся и длятся… И пусть я не единомышленник их, но критицизм "Вех" я принимаю охотно, потому что есть в нем не умершая до сих пор правда… Что-то заставило меня подумать именно так: ведь длится, живет духовная связь, тянутся невидимые провода духовной общности русской интеллигенции, и в этот июльский день эти провода проходили через меня".
На одном из вечеров памяти Игоря мой однокурсник Юрий Апенченко возразил против растаскивания его по разным враждующим станам: "Еще не похоронив, его начали делить". Время показало: такая "дележка" бессмысленна и бесперспективна, ибо он никак не "притягивается" к однозначным полюсам нынешних раздраев. Именно потому, что был человеком, который трезво, пристально и честно смотрел на мир и не позволял никому - ни себе, ни другим - себя обманывать.
И как же нам важно именно сейчас нащупать под рукой нечто, не прогибающееся под давлением господствующих обстоятельств, на что можно опереться в противостоянии прагматичной сиюминутности. На то, что есть в книгах, статьях, дневниках Игоря Дедкова: не умершую до сих пор правду.